«Дерзость и отчаяние - два состояния, которые очень трудно сочетать, но им удавалось»
- 21.07.2025, 17:16
Бенджамин Натанс получил Пулитцеровскую премию за книгу о советских диссидентах.
История советского диссидентского движения — одновременно рассказанная (во многом самими его участниками) и загадочная (из-за нежелания российских властей допускать независимых исследователей в архивы КГБ).
Поэтому исследователи — не только российские, но и международные — продолжают ее изучать. Бенджамин Натанс — историк, профессор Пенсильванского университета (входит в Лигу плюща) и автор книги «За успех нашего безнадежного дела: Множество жизней советского диссидентского движения», за которую он получил Пулитцеровскую премию.
В книге Натанс сосредоточился на биографиях менее известных диссидентов, чем Андрей Сахаров и Александр Солженицын. Для этого он изучил множество мемуаров и доступных ему документов КГБ.
По просьбе «Медузы» журналист и автор телеграм-канала «Чтение с дефицитом внимания» Андрей Мучник поговорил с Натансом о том, как изучать историю СССР, когда нет возможности попасть в московские архивы, и почему его, современного американского ученого, так восхищают советские герои.
— Начнем с темы книги. Кто придумал термин «диссиденты»?
— Само слово «диссиденты» пришло с Запада. Оно происходит из латыни и означает «люди, сидящие отдельно», и, насколько мне удалось выяснить, его ввели западные журналисты, которые писали о людях, называвших себя правозащитниками или инакомыслящими. Они использовали этот термин по аналогии с религиозными диссидентами, то есть протестантами в католических обществах или католиками в протестантских обществах в Европе эпохи раннего Нового времени.
Думаю, именно потому, что это было иностранное слово, советскому правительству оно даже нравилось. Когда людей называли диссидентами, это подчеркивало, что они как минимум находились под влиянием Запада, а возможно, были агентами западных разведывательных служб.
Сами диссиденты почти без исключения не любили это слово и говорили об этом и тогда, и позже, в своих мемуарах. Его не любили Сахаров, Солженицын, многие другие. Отчасти потому, что это было иностранное слово, но также и потому, что оно было неточным. Диссиденты не самоизолировались, не отгораживались от советского общества.
В своей книге я, наоборот, настаиваю на том, что диссиденты являлись одними из самых вовлеченных граждан в СССР. Как бы мы ни оценивали форму и содержание этой вовлеченности, они не оставались в стороне от проблем своего времени. Поэтому «диссиденты» — это очень неоднозначный термин, и лично я как историк долго сомневался, стоит ли его использовать. В конечном итоге я решил все же использовать его — просто потому, что это слово встречается во всех первоисточниках. Писать на эту тему, не прибегая к слову «диссиденты», практически невозможно.
На самом деле в русском языке термин появился еще в XIX веке. Самые ранние упоминания, которые мне удалось найти, относятся именно к тому времени. Есть даже книга под названием «Русские диссиденты», изданная, если не ошибаюсь, в 1860-х или 1870-х годах, но она посвящена религиозным сектам. То есть там используется более традиционное значение этого слова.
Сложность в том, следует ли вообще использовать слово «диссидент», например, по отношению к литовцу, выступавшему за расширение автономии Литовской ССР или даже за выход Литвы из состава Советского Союза. Таких людей чаще называли националистами или сепаратистами. Евангельского христианина или старообрядца, вступившего в конфликт с советской властью в 1960–70-х годах, на Западе могли бы назвать диссидентом, но, как мне кажется, в самом СССР такого человека скорее назвали бы верующим. Советская терминология в этом смысле была более точной, чем западная.
— Часто, когда люди говорят о диссидентах в СССР, они едва ли могут вспомнить чьи-то имена, кроме Солженицына и Сахарова. Но в вашей книге это даже не главные герои.
— Вся история диссидентского движения во многом сформирована тем, как оно освещалось в мировых СМИ, а под этим я в первую очередь имею в виду западные издания. Они могут очень ярко подсветить тех, кого считают достойными внимания, но в то же время этот свет отбрасывает многих других людей в тень, где их трудно разглядеть.
Я ни в коем случае не хочу приуменьшать значение Сахарова и Солженицына — это были выдающиеся фигуры. Но они стали таковыми еще в рамках своих профессий, задолго до того, как оказались связаны с диссидентской деятельностью: Сахаров — как ученый, Солженицын — как писатель. Их репутация сложилась еще до того, как их стали ассоциировать с движением, и, более того, их участие в нем началось сравнительно поздно. Они не были его основателями и — вопреки тому, как это часто подавалось в западной прессе, а также вопреки представлениям КГБ — не были лидерами движения.
Один из главных тезисов моей книги заключается в том, что, если мы действительно хотим понять, кто основал диссидентское движение в СССР и кто двигал его вперед на разных этапах его развития, нам нужно обратить внимание на других людей.
— Как бы вы описали главных героев вашей книги?
— Думаю, самое очевидное, что объединяет их как группу, — это то, что почти все они принадлежали к интеллигенции. Это, конечно, неофициальное обозначение, но доля диссидентов с высшим образованием, работавших в интеллектуальных сферах — физике, математике, истории, истории искусства, литературе, — была очень высокой. Они также были сосредоточены в крупных городах: Москве, Киеве, Ленинграде и других. Но за пределами этих базовых демографических характеристик становится гораздо сложнее определить, что еще их объединяло.
Некоторые из них были детьми коммунистов, иногда довольно высокопоставленных коммунистов. Другие — детьми людей, пострадавших при Сталине. А некоторые были и теми и другими одновременно, так как высокопоставленные коммунисты часто подвергались репрессиям со стороны советской власти.
Классический пример сына высокопоставленных коммунистических чиновников — Павел Литвинов, внук Максима Литвинова, который был наркомом по иностранным делам при Сталине в 1930-е годы.
Пример человека, который пострадал не только через своих родителей, но и сам, — это Петр Якир, сын великого советского генерала Ионы Якира, одного из героев Гражданской войны. Ярый сталинист, Иона тем не менее оказался жертвой Большого террора в 1930-е годы и был расстрелян, а его 14-летнего сына Петра отправили в ГУЛАГ, где он провел полтора десятилетия на тяжелых работах.
Известны и диссиденты, чьи родители были самыми обычными людьми, не пережившими серьезных репрессий при сталинском режиме, и которые сами тоже особо не пострадали.
Обычно жизнь советского диссидента складывалась следующим образом: сначала — проявление инакомыслия, а уже потом — наказание. То есть они становились диссидентами не потому, что были озлоблены из-за несправедливого заключения. Большинство из них попало в тюрьму уже после того, как приняло участие в акциях протеста или других формах сопротивления.
— Вы используете термин «камень преткновения» — вы его и придумали?
— Нет, не я, а писатель Андрей Синявский, чтобы описать свой собственный путь — я бы даже не сказал к диссидентской деятельности, скорее к определенному скепсису и отстранению от советского проекта. И для меня это оказалась очень полезная метафора. Потому что, читая многочисленные мемуары диссидентов, я снова и снова сталкивался с тем, что в том или ином виде у всех происходило некое столкновение с советским государством — и чаще всего с КГБ. Именно это Синявский называет «камнем преткновения» — столкновение, которое для многих становилось моральным кризисом.
Иногда это столкновение проявлялось в том, что человека просили стать осведомителем КГБ или донести на однокурсника, коллегу или друга. Это становилось своего рода моральной дилеммой, которая ставила человека в крайне трудное положение.
Для Сахарова (а он был совершенно нетипичным случаем, поскольку входил в научную элиту) «камнем преткновения» стало осознание колоссального ущерба, который наносили окружающей среде атмосферные испытания ядерного оружия. Хотя он был физиком, а не биологом и не специалистом по воздействию радиоактивных частиц на организм человека, он чувствовал свою моральную ответственность. Его попытки добиться от советского правительства запрета на атмосферные испытания и перехода к подземным, которые гораздо менее опасны с экологической точки зрения, оказались очень сложными и стали для него своего рода моментом кризиса.
Для поэтессы Натальи Горбаневской «камнем преткновения» обернулась совершенно другая ситуация. Она была членом комсомола, но в 1956 году несколько ее друзей, однокурсников из МГУ, выступили против советского вторжения в Венгрию в октябре того же года. На Горбаневскую оказывали давление в КГБ, заставляя ее донести на них.
Ее нравственный кодекс комсомолки заключался в том, чтобы всегда быть честной, всегда действовать открыто — особенно по отношению к властям. И она так и поступила: назвала имена однокурсников. Это привело к глубокой депрессии, вызванной чувством вины, потому что ее друзей арестовали и наказали. Горбаневская потратила десятилетия, пытаясь оправиться от этого случая — от того, что она оступилась, оказавшись в морально невозможной ситуации.
Получается, что у каждого диссидента был свой собственный «камень преткновения». Но именно это их и объединяло.
— Что такое самиздат и как он работал во времена диссидентов?
— Слово «самиздат» обыгрывает названия советских издательств вроде «Госиздат» или «Политиздат». Придумал его Николай Глазков, поэт 1950-х годов — не диссидент, но человек, писавший стихи, которые нельзя было опубликовать официально. Только в его версии это был «самсебяиздат». Он поставил это название на титульный лист одного из своих поэтических сборников — туда, где обычно указывалось название официального издательства. Позже кто-то сократил это до «самиздата». Для любого русского читателя слово было понятным, и со временем оно стало обозначать целую систему распространения текстов в обход официальной цензуры.
Это не новая технология в том смысле, что еще в царской России, по крайней мере в XIX веке, существовали тексты, которые нельзя было опубликовать легально и которые переписывались вручную и распространялись между друзьями или знакомыми. Некоторые стихи Пушкина и письма Чаадаева распространялись именно так. Думаю, эта технология, вероятно, так же стара, как и сама цензура. Везде, где существовала цензура, люди пытались найти способ обойти ее.
— В вашей книге меня особенно впечатлили масштабы распространения самиздата.
— Да, в 1960–70-е годы масштабы были просто поразительными. А сама технология выглядела так: тонкая калька, копирка и пишущая машинка. Вы получали текст самиздата от кого-то — и в ответ соглашались сделать определенное количество копий для дальнейшего распространения: две или даже четыре. Некоторые утверждали, что могли делать до десяти копий за раз — слой за слоем: калька, обычная бумага, копирка — и так снова и снова. Для этого нужно было довольно сильно ударять по клавишам — так можно было даже накачать мышцы. А готовые копии передавались только тем, кому можно было доверять.
Самиздатовские сети в итоге оказались очень широкими. У меня есть очень подробная информация о них, потому что КГБ, по сути, провел полноценное исследование за меня. Он завел дело против самого известного, самого долговечного и самого влиятельного диссидентского издания — «Хроники текущих событий». И в ходе расследования КГБ установил, что «Хронику» можно было достать практически в любом среднем или крупном городе по всему Советскому Союзу, а сеть читателей насчитывала десятки тысяч человек.
— Как быстро распространялась информация через такие неофициальные СМИ?
— По-настоящему быстро все происходило тогда, когда эти тексты попадали к западным журналистам. Те передавали новости на радиостанции, вещающие на СССР на русском, такие как «Би-би-си» или «Голос Америки». Бывали случаи, например, как со знаменитой демонстрацией на Красной площади 25 августа 1968 года против вторжения в Чехословакию, когда информацию о событии можно было услышать на радио примерно через четыре часа — как сказали бы сейчас, в реальном времени. Один из слушателей «Би-би-си» записал тогда в своем дневнике: «Если новости распространяются с такой скоростью, то где же тогда железный занавес?»
В эпоху интернета трудно в полной мере передать, какое ошеломляющее впечатление тогда производила сама возможность столь быстрого распространения новостей по всему миру.
— В чем сходства и различия между самиздатом и интернетом как средствами распространения информации?
— Когда интернет только появился, люди были в восторге. Он казался мощным инструментом свободы, средством, с помощью которого можно напрямую общаться друг с другом — без вмешательства государств, без цензуры. Сейчас мы стали немного опытнее и мудрее и понимаем, что интернет оказывает весьма двойственное воздействие. Он также превратился в механизм для передачи самых опасных форм дезинформации, искажения фактов, откровенной лжи.
Мне кажется, самое принципиальное отличие самиздата от интернета заключается в том, что самиздат никогда никому не принадлежал. Это была технология без владельца. А интернет, как мы знаем, находится в собственности у конкретных структур. Им владеют Google, Microsoft и другие корпорации. И — что, возможно, еще важнее — он подвержен цензуре.
Китайское правительство стало пионером в разработке технологий государственной цензуры в интернете, нанимая десятки тысяч людей, чтобы круглосуточно следить за контентом и блокировать сайты. Да, если у вас есть VPN, вы в определенной степени можете обойти эти барьеры цензуры. Но мы теперь хорошо понимаем, что интернет может быть серьезно подвержен манипуляциям как со стороны государств, так и со стороны частных структур.
КГБ предпринимал неоднократные попытки внедриться в самиздат и распространять фальшивые документы под видом самиздата, но это почти никогда не удавалось. Подделки быстро разоблачали и не распространяли.
Самиздат оказался на удивление надежным средством трансляции новостей. В «Хронике» даже была специальная рубрика, где сообщалось об ошибках, допущенных в предыдущих номерах.
— Как в настоящем журнале!
— Да, это был действительно надежный источник информации.
— В книге вы много говорите о том, какую большую роль западные журналисты сыграли в диссидентском движении. Видите ли вы какие-то параллели с тем, как работают иностранные журналисты в постсоветской России? И были ли в СССР случаи, похожие на дело Эвана Гершковича?
— Да, было довольно много случаев, похожих на дело Гершковича, в том смысле, что примерно два десятка западных журналистов были высланы из Советского Союза в период с 1965 по 1985 год.
— Но при этом их не сажали в тюрьму?
— Насколько мне известно, в тюрьму попал только один человек — Николас Данилофф, и его освобождение стало результатом переговоров. Его, как я понимаю, обвинили в том, что он получил от осведомителя конфиденциальную, секретную информацию, связанную с безопасностью Советского Союза. Но большинство западных журналистов, которых выслали, пострадали из-за своих контактов с диссидентами.
Одно из отличий от сегодняшнего дня состоит в том, что сейчас есть российские журналисты, которые освещают события внутри страны, находясь в эмиграции. И я просто не в состоянии оценить степень влияния на представления о происходящем в России таких изданий, как «Медуза», «Новая газета Европа» и других эмигрантских СМИ — по сравнению, скажем, с журналистами The New York Times, The Washington Post и других зарубежных изданий. У меня недостаточно информации.
— Когда я читал вашу книгу, все время думал о том, насколько жестче стали приговоры сегодня.
— Да, безусловно. Сегодня не только сроки заключения стали длиннее, но и все чаще используются внесудебные методы наказания — вплоть до политических убийств. Это гораздо жестче, чем было при Брежневе. Сталинская эпоха, конечно, совершенно иное дело. Ничто из того, что делает Путин, не идет ни в какое сравнение с масштабами Большого террора. Тогда были расстреляны сотни тысяч человек, а 18 миллионов советских граждан (один из каждых шести взрослых) провели какое-то время в ГУЛАГе.
Но если сравнивать именно с позднесоветским периодом, то сегодня в России, насколько я могу судить, насчитывается более тысячи политических заключенных — это больше, чем было в конце брежневской эпохи. Число журналистов-расследователей и независимых политиков, которых убили, отравили, застрелили — так или иначе устранили при Путине, — идет на десятки. Так что да, налицо резкое ужесточение — и в суровости наказаний, и в количестве тех, кто подвергается репрессиям.
— И обвинения, которые им предъявляют, звучат очень похоже на те, что выдвигались в советские времена: «антисоветская пропаганда», «нарушение общественного порядка».
— Думаю, сегодняшние силовики извлекли нечто очень важное из советского опыта: режим может использовать правовую систему таким образом, чтобы сохранять видимость верховенства закона, полностью при этом подчиняя ее своим интересам.
Российская правовая система выработала собственное определение общественного порядка, а также систему, при которой необходимо получать разрешение на проведение демонстраций — при этом под «демонстрацией» может пониматься человек, стоящий в одиночестве на углу с плакатом. То есть силовики манипулировали законом, чтобы создать иллюзию того, что действуют в его рамках.
— В книге вы упоминаете людей, которые не участвовали напрямую в тех же митингах гласности, а просто стояли где-то рядом, на периферии. Это напомнило мне протесты, которые регулярно происходили в России до 2022 года: я тоже выходил тогда на улицу, но просто стоял поблизости, чтобы не попасть в полицию. Насколько это отличается от того, что происходило раньше?
— Не уверен, что это так уж отличается. Возможно, в советский период протесты были настолько экзотичны и непривычны, что людям просто было любопытно посмотреть, как это вообще выглядит. Но среди тех, кто стоял рядом, было немало друзей участников, которые не были готовы рисковать и присоединяться к протесту. Они чувствовали, что хотя бы должны присутствовать. Возможно, они думали, что своим присутствием смогут обеспечить друзьям какую-то защиту, как минимум будут очевидцами и смогут рассказать о том, что произошло.
— Параллелей действительно очень много. Например, утверждение, что диссиденты полностью финансировались Западом, очень похоже на то, что сегодня говорит государственная пропаганда об оппозиции.
— Да, это удивительное постоянство. Я прочитал достаточно документов КГБ — протоколов допросов, а также стенограмм заседаний Политбюро, в том числе с участием Андропова. Руководство КГБ было глубоко убеждено в том, что диссиденты получают деньги от западных разведок или находятся под их влиянием. И ничто, похоже, не могло поколебать эту веру — несмотря на то, что почти нет никаких доказательств, которые указывали бы на это.
Я также читал некоторые рассекреченные материалы ЦРУ, в которых содержатся довольно откровенные и трезвые оценки диссидентского движения на разных этапах его истории. В целом оценки ЦРУ были пессимистичными: они пришли к выводу, что по тем или иным причинам движение крайне маловероятно окажет серьезное политическое влияние на советскую систему. При этом они признают, что движение может быть полезным в том смысле, что оно осложняет жизнь советскому руководству. Поэтому я не думаю, что ЦРУ как-то вкладывалось в формирование или финансирование диссидентского движения.
— Какие источники вы использовали для написания книги?
— Самые доступные источники для любого исследователя диссидентского движения в СССР — это мемуары самих диссидентов. Существует более 150 книг мемуаров — и это при том, что количество активистов движения, тех, кто подписывал письма и петиции, вероятно, никогда не превышало примерно тысячи человек. То есть это очень небольшая группа людей, учитывая, что в СССР тогда жили около 250 миллионов человек. Но если задуматься: 150 из этой тысячи написали автобиографии — это поразительно, 15% участников движения. И я тут не говорю об отдельных статьях или эссе, речь именно о целых книгах.
Мемуары диссидентов — это богатейший, но в то же время и опасный источник. Они несут в себе определенный риск: если слишком сильно на них полагаться, можно оказаться в замкнутом пространстве, где все знают всех, где авторы более поздних мемуаров уже читали более ранние. Получается своего рода эхо-камера. Поэтому нужно быть особенно осторожным, чтобы не застрять в этом пузыре. Конечно, я хотел использовать эти мемуары, но не хотел, чтобы они использовали меня. Я хотел вырваться из этого «магического круга».
— Каким образом?
— Я читал стенограммы допросов в КГБ тех самых авторов мемуаров, чтобы узнать, что они говорили в совершенно других обстоятельствах.
Мне так и не удалось получить доступ к архиву КГБ в Москве, но в каждой республике Советского Союза было свое собственное отделение КГБ — литовское, латвийское, украинское, армянское и так далее. И в этих республиканских архивах тоже хранятся документы из Москвы.
Я много времени провел в архиве литовского КГБ в Вильнюсе, где хранится огромное количество материалов, присланных из Москвы, включая сотни стенограмм допросов.
— Зачем КГБ было отправлять архивные материалы из Москвы в Вильнюс?
— Сергей Ковалев — ученый-биолог, диссидент и близкий друг Андрея Сахарова — играл ключевую роль в редактировании и распространении «Хроники текущих событий». Его арестовали в 1974 году, и власти решили устроить над ним показательный процесс. Однако, чтобы скрыть его от внимания западных журналистов, они приняли решение провести суд в Вильнюсе.
Поэтому все материалы следствия по делу были собраны в Вильнюсе, включая огромное количество копий документов из Москвы, всего — 30 томов. Эти материалы были оцифрованы: есть копия у «Мемориала», и еще одна — в Гарвардском университете. Это выдающийся источник, в нем содержатся протоколы допросов множества диссидентов.
— Почему вам отказали в доступе к московскому архиву?
— Я пытался на протяжении многих лет получить доступ к архиву КГБ в Москве, но так и не получил разрешения на работу там. Чтобы посмотреть хоть одно дело, мне нужно было представить письменное согласие от каждого диссидента, упомянутого в этих материалах. Многие из них уже умерли, так что пришлось бы разыскивать их потомков и надеяться, что они дадут согласие. Мне показалось, что сделать это невозможно. Но когда-нибудь, когда-нибудь кто-нибудь получит доступ к этим материалам — и, скорее всего, ему придется переписать мою книгу. Или, что даже лучше, написать совершенно новую.
Потому что у меня есть очень серьезное подозрение, что в архиве КГБ хранятся тысячи и тысячи страниц расшифровок разговоров из прослушиваемых квартир. Там есть видеосъемки с демонстраций на Пушкинской площади и других мест, потому что мы точно знаем, что КГБ посылал людей с камерами — в том числе с инфракрасными, для съемки ночных митингов. Для меня как для историка было невероятно обидно не изучить эти материалы. Но рано или поздно они станут доступными.
— Какой у вас самый любимый эпизод в книге?
— Мне очень понравилось восстанавливать и рассказывать историю демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года. Но я также обожаю абсолютно все, что связано с Андреем Амальриком — у него был по-настоящему острый ум и потрясающее чувство юмора. К сожалению, он умер задолго до того, как я начал работать над этим проектом, так что мне так и не довелось с ним встретиться. Но если бы у меня был шанс встретиться с кем-то из диссидентов, с кем не успел при жизни, я бы выбрал Амальрика.
— Он погиб в автокатастрофе, верно? Я удивился, что никто не заподозрил в этом КГБ.
— Да, вы, конечно, не первый, кто задается этим вопросом. Но никаких доказательств связи КГБ с этой аварией найдено не было. Поэтому, пока не появятся такие доказательства, я склонен рассматривать это как обычную автокатастрофу, произошедшую с человеком, у которого просто не было водительского опыта — ведь в Советском Союзе у него никогда не было машины. Это, кстати, не единственный случай, о котором я знаю, когда эмигрант погиб в автокатастрофе из-за того, что у него не было достаточного опыта.
— И название книги — тост, и обложка отсылают к употреблению алкоголя. Почему вы решили выбрать такое название?
— Название книги — это тост, который произносили за многими кухонными столами диссиденты в Москве, Киеве, Ленинграде и других городах. Для меня то, как эта фраза использовалась диссидентами, — удивительное воплощение качеств, которые я находил во многих людях, о которых писал: сочетание дерзости и отчаяния. Это два состояния, которые очень трудно сочетать, но им это удавалось. Я не люблю национальные стереотипы и поэтому не хочу говорить, что это какая-то специфически русская или советская черта. Но в этом сочетании есть нечто глубокое, важная составляющая всего движения и тех людей, которые его создавали.
Что касается изображения на обложке, рюмки с предположительно разлитой водкой, то это был способ показать читателям, особенно американским, что такой тост произносился за рюмкой водки или другого крепкого алкоголя. Огромное спасибо дизайнерской команде Princeton University Press за эту обложку, это целиком их заслуга.
А пролитая жидкость должна передавать ощущение безнадежности и осознание того, что движение в итоге не достигло своих заявленных целей: оно не сделало Россию более правовым государством. Тем не менее диссиденты сыграли важную роль в истории. Эта небольшая группа людей смогла изменить траекторию истории второй половины XX века.