Куда Путин привел Россию

• Аарон Леа и Борух Таскин
• 4.08.2025, 11:57

Кремль создал феномен, который Бодрийяр называл симулякром второго порядка.

С момента прихода к власти в 2000 году Владимир Путин организовал существенную трансформацию постсоветской России, революционную по размаху, но медленную по темпу — «медленную революцию», или «инверсивную революцию», которая разрушила шаткие демократические процедуры, выстроенные Горбачевым и Ельциным. В отличие от массовых уличных протестов Оранжевой революции в Украине (2004–2005) или Революции роз в Грузии (2003), направленных на расширение демократического пространства, проект Путина – контрреволюционная перекалибровка России: Путин строит авторитарную «крепость Россию» посредством государственного контроля, националистической идеологии и кооптации контрэлит.

Полномасштабная война в Украине ускорила процесс демонтажа либеральных достижений советско-российского переходного периода 1986 и затем 1991 годов, положившего конец существованию СССР, но оставившего после себя государство незавершившейся демократии.

По мысли Герберта Маркузе в «Контрреволюции и восстании», развитые индустриальные общества (будем считать таковым российское государство, ориентированное на продажу природных ресурсов) используют технологии, средства массовой информации и репрессии для предотвращения революционных изменений, консолидируя власть в контрреволюционных рамках. Режим Путина извлек уроки из демократического «заражения» граждан цветными революциями — отличный пример этой динамики, сочетающей бюрократический контроль с идеологическим манипулированием.

Мы хотели бы осмыслить путинскую консолидацию власти именно как «медленную революцию», понять, как преднамеренное разрушение демократии бросает вызов классическому пониманию революции, и сможет ли «крепость Россия» выдержать давление войны, санкций и скрытого инакомыслия.

Определение революции

В классическом определении революция — быстрое, фундаментальное изменение политических, экономических или социальных структур, часто вызванное массовым восстанием или распадом государства, как это было во время Французской революции (1789) или большевистского переворота в России в 1917 году. Крейн Бринтон в «Анатомии революции» подчеркивал признак системного распада, а Теда Скочпол выделила кризисы госуправления как катализаторы революций.

«Медленная революция» — организованная государством длительная трансформация, достигающая революционных целей без резких низовых возмущений (кроме специально организованных). Действия Путина вписываются в эту концепцию: он утилизировал хаос, воцарившийся после 1991 года, после конституционного переворота Бориса Ельцина 1993 года и фальсифицированных выборов 1996 года — для восстановления очередного раунда самодержавия. В отличие от украинской Оранжевой революции или грузинской Революции роз, мотором которых служили взволнованные массы, медленная революция Путина опирается на коррупционную бюрократию и принуждение, а не на баррикады, она преобразует и систему управления, и общество, она одновременно и революция, и контрреволюция, поскольку отменяет цивилизационные достижения России.

Инверсия как революция: апофеоз власти и смерть содержания

Помните, у кровавого революционера Владимира Ульянова (Ленина) было определение революционной ситуации: низы не хотят жить по-старому, верхи не хотят управлять по-старому. Путинскую революцию стоит назвать инверсивной: низы не могут жить по-новому, а верхи не хотят управлять по-новому, или, иначе, низы готовы вернуться к долиберальной жизни, верхи готовы управлять в долиберальном стиле.

Путинская «революция инверсии» отнюдь не восстание против институционального порядка, а его утонченная революционная узурпация. Внешняя форма превалирует: выборы проводятся, законы принимаются, пресса существует, — но институциональное содержание высосано, как паук высасывает запутавшуюся в паутине муху.

Кремль создал феномен, который Бодрийяр называл симулякром второго порядка: не ложь вместо истины, а истина, ставшая ложью самой себе. В России — парламент, который ничего не решает, суд, который выносит приговор до слушаний.

Фактический захват власти произошел в 2012 году, когда Путин растоптал конституцию псевдовыборами (здесь было, между прочим, и формальное участие улицы, общества, в смене власти, то есть специально организованное) и вернулся в Кремль с четкими задачами и мировоззрением, которым он оперировал как тюремной заточкой. Республика превратилась в монархию с пожизненным правителем, переизбираемым по высосанной воле народа.

Это не реставрация авторитаризма: это эстетизированная диктатура, завернутая в бюрократическую упаковку. Здесь уместно процитировать Гюнтера Андерса, ученика Гуссерля и Хайдеггера, писавшего о моральной неадекватности человека эпохи техники: технологии производят эффект, превосходящий моральную осмысленность. Путинская система — продукт именно такой технологической революции.

Революционная власть больше не нуждается в использовании грубого уличного насилия — ей не нужно штурмовать «почту, телефон и телеграф», как предписывали большевистские классики. Все это заменено алгоритмами, цензурой, телеметрией, распределением бюджета и цифровыми фильтрами. То, что не удается «инвертировать» через техноэстетику, дорабатывается заплечниками по старинке: карательной машиной следствия, прокуратуры и судов (высосанных). Именно здесь ярче всего видна преемственность с временами революций: людей арестовывают и приговаривают ко многим годам заключения за несогласие с инверсией, бизнесменов лишают имущества и дают громадные тюремные сроки, а любое предприятие может быть национализировано по сигналу сверху – поскольку институт собственности тоже высосан.

Как и в эпоху радикальных перемен, национализация стала практикой: лозунги и комиссаров заменили уголовные дела и прокуроры, а вместо «пролетарской целесообразности» — обвинения в «неправомерной приватизации» или «подозрительной иностранной юрисдикции». В 2020-х Россия переживает настоящую волну экспроприации: активы переходят к государству или окологосударственным структурам — сначала под арест, потом под контроль, а затем под управление. Это касается как отечественного, так и иностранного капитала. Власть берет то, что считает своим, — и делает это со слоновьим изяществом симулякра и прямотой чекистов.

Хорошим образцом инверсии можно считать и главного военного союзника России – КНДР. Народная, демократическая, республика – все эти слова читаются как анекдот. Россия же куда изысканнее, но все равно она сегодняшняя — ирония истории: подмена содержания формой делает несвободу такой привычной, желанной, даже эстетически интересной, что «стокгольмский синдром» охватывает все общество. Совсем как при Сталине!

Для сегодняшней России как никогда подойдет прозрение Жана Бодрийяра: «Если симулякр не притворяется, он становится реальностью, подменяя собой истину». Концепция «инвертированной революции» («революции наоборот») определяет путинскую модель: не разрушить либеральные институты, а переиначить их функции, взять их под контроль и сделать их инструментами контроля. Конституция становится носителем произвола, выборы — механизмом сакрализации автократа, СМИ — зеркалом страха, вот такая «почта-телефон-телеграф» современности...

И вот уже она революционно захвачена.

Модели революции

Государствоцентрическая модель (Теда Скочпол) выглядит основополагающей: нестабильность России после 1991 года — экономический коллапс, олигархическое разграбление, институциональный упадок — создала вакуум власти. Путин централизовал власть, отменил (а потом вернул в виде пустышки) выборы губернаторов, извратил норму об ограничении президентских сроков (дважды: чуть менее нагло в 2008 году, по беспределу – в 2020), после чего и поскакал галопом в инверсию: все больше государства в экономике, все сильней репрессии против свободного слова и могущественней репрессивный аппарат... весьма схоже с тезисом Скочпол о реструктуризации государства. В отличие от распада СССР в 1991 году, вызванного несостоятельностью государства, путинская инверсия государство как бы укрепляет – в действительности укрепляя исключительно собственную власть.

Культурно-фреймовая модель (Дэвид Сноу, Роберт Бенфорд) объясняет идеологическую стратегию Путина. Напуганный Оранжевой революцией, он создал националистический нарратив, изображая Россию как другое, отдельное, самостоятельную цивилизацию, осажденную извне и разъедаемой изнутри западными апологетами «упадка». Государственные СМИ, движение «Наши» и православная символика квазиобъединили общество, а законы об «иностранных агентах» в несколько итераций за полтора десятилетия задавили или выдавили инакомыслие. В таких условиях невозможно появление ни открытой мобилизации, приведшей к грузинской Революции роз, ни массового эмоционального протеста в стиле Майдана.

Модель Хосе Ортеги-и-Гассета. В книге «Восстание масс» он критикует «массового человека» — апатичного, враждебного прогрессу. Путин культивирует именно такого человека, такой образ мышления, выставляет либералов хитроумными предателями, провозглашает стабильность (кладбищенскую) первостепенной задачей и парадоксальным образом провоцирует культурный упадок, чтобы дополнительно укрепить контроль, созвучный страхам Ортеги перед торжеством победившей посредственности.

Уже упоминавшаяся модель контрреволюции Маркузе утверждает, что развитые общества используют технологии, СМИ и репрессии для нейтрализации революционного потенциала, кооптируя инакомыслие в «одномерную» систему. Режим Путина служит примером: контролируемые государством СМИ и цифровая слежка подавляют любую инаковость, а покровительством сверху (энергетическая рента) покупается лояльность элиты. В отличие от низовых «оранжевых» или «розовых» революций, которые соответствуют модели ненасильственной революции по Шарпу и модели мобилизации ресурсов Чарльза Тилли, путинский подход, ориентированный на элиту и на ускоренное создание контрэлит, опирается на контрреволюционные механизмы подавления гражданской активности, обеспечивая стабильность посредством вынужденного согласия.

Государство без наследства: как отказ от обязательств стал основой новой государственности

Революция — не только слом институтов, но и отказ от наследства. После 1917 года ленинская Россия демонстративно отказалась от прав и обязательств Российской империи: частично не признала её долги, расторгла военные и экономические союзы, вышла из Первой мировой войны и дезавуировала все соглашения, которые связывали руки новой власти. Это был не юридический казус, а манифестация смены субъекта: мы не наследники, мы новое государство с новой идеологией.

Советская Россия не подписала Версальский мир, не признала Антанту, аннулировала царские заимствования и отказалась платить по долгам (их заплатила новая Россия). Дипломатические соглашения царизма считались «империалистическим наследием». Революция как акт предполагала юридическое отмежевание: субъект разрушил непрерывность истории и утвердил разрушение (до основанья, а затем...) как основу легитимности (...мы наш, мы новый мир построим).

Ровно по этому пути медленно, но последовательно, движется и путинская Россия. Она уже вышла из Совета Европы, а следовательно, и из Европейской конвенции по правам человека, и из Европейского суда по правам человека; она де-факто не признаёт решений международных арбитражей и трибуналов, включая Международный уголовный суд, договор о котором пописала, но не ратифицировал. Россия приостановила участие в Парламентской ассамблее ОБСЕ.

Формально Россия по-прежнему участник некоторых соглашений, но риторика ясно указывает: мы — не та Россия, что была в 1990-е или 2010-е. Путин, «революционно» въехавший в Кремль в 2012 году после инверсии – переменки с Дмитрием Медведевым, имевшей совершенно декоративный характер, принял концепцию «суверенной демократии», «традиционных ценностях» и «уникальной тысячелетней цивилизации». То был язык отказа не только от либерализма, но и от международного правового пространства, в который Россия была интегрирована после распада СССР. Формулировки — «антироссийская юрисдикция», «диктат международного права», «вмешательство Запада» — стали подготовкой к полному обнулению международной субъектности.

Интересный исторический парадокс: цитата Ленина, а принадлежит Путину: «Мы не признаём этих договоров. Это — соглашения старого мира. Мы создаём новый».

Война в Украине становится не отклонением от пути развития, а апофеозом, не просто геополитическим конфликтом, а вооруженным отрицанием международной правовой системы, структуры ценностей, к которой Россия сама была причастна и в которую долго пыталась интегрироваться. Агрессия против страны, чьи границы многократно признаны и гарантированы самой Россией, и не только по Будапештскому меморандуму, но и большими межгосударственными договорами 1997 и 2003 годов, под последним из которых стоит подпись Путина, становится актом юридического саморазрушения прежнего международного субъекта, но не через дипломатический выход из соглашений, а через войну как жест максимальной дерегистрации.

Война — обнуление всех подписей, любых договоренностей властителей «прежних» государств, даже если надпись «Россия» еще висит на фасаде. В этом и видится логика «революции инверсии»: уничтожение прежней субъектности любыми возможными публичными способами с требованием признания «новых политических реалий», этакого «нового лица».

Россия трансформирует себя из государства-преемника в государство-отказника, выстраивает новое самосознание не через преемственность, а через отрицание. Не «мы — Россия после СССР», а «мы — Россия вместо». Революционный контржест: Путин не создает новую федерацию, не принимает новую конституцию от лица нового народа, — он просто отказывается играть по прежним правилам, оставляя (ну, почти) атрибутику старой легитимности.

С юридической точки зрения это парадокс правопреемника, который отвергает преемство, но продолжает имитировать его для удобства — революция по своей сути. Возникает государство-бастард, дитя постимперского мифа, которое носит имя умершей демократии, но отрекается от ее сути и законов.

Франкенштейн революции: архаизация как идеология инверсии и конец модерна

Каждая революция завершается сменой идеологии. Революция 1905 года в России положила начало буржуазным реформам, Временное правительство попыталось встроить страну в модерн европейского типа, а Октябрьская революция утвердила коммунистическую догму как системный проект.

Революция Путина — столь же фундаментальный разрыв с прошлым. Ельцинская Россия была неудачной попыткой провести либерально-капиталистическую трансформацию, путинская инверсия – попытка архаизации и нового сакрального подчинения, пока не до конца понятно, удачная или нет. Путинская власть не предлагает обществу будущее — она предлагает инсталляцию прошлого. Все, что казалось пройденным: имперский патриотизм, культ военной жертвы, коллективная вина, фетишизация территории, антинормативизм — возвращается и становится новой государственной идеологией, главным законом нового государства, как того и требует революция.

Новая система не нуждается в последовательной теории, потому что собрана, словно Франкенштейн, из постимперских фобий, из риторики традиционных ценностей, из карикатур на демократию, из популизма с сакрализацией власти, из цифрового авторитаризма и пропагандистского технократизма и из религиозных символов, превращенных в театральные декорации. Франкенцарство, гальванизированное цифровыми технологиями управления.

Идеологию собранного из мертвых частей субъекта следует назвать инверсионным консерватизмом: форма революции, имитирующая реставрацию, но создающая принципиально новое единство. Это ни возврат к монархии, ни реставрация СССР, но уродливый гибрид, в котором шмиттовское исключение (когда власть отменяет закон) становится нормой. Сакральный суверен больше не правит, руководясь законом, — он правит, руководясь страхом, исключением, обидой и памятью, по-оруэловски, а право выбора, основанное на этом фундаменте, формально «демократически» доверено народу, у которого выбора нет.

Путинская революция неторопливо переваривает все институты, превращая их в однородную мелкодисперсную массу: суды неразличимы от силовиков, парламент от бюрократии, бизнес от правительства и все они от самодержца; прошлое становится вечной формой настоящего.

Возник режим, которому не то что не нужно – опасно развиваться, ему достаточно существовать как неизменная сцена, на которой враг всегда у ворот, жертва на войне всегда свята, а суверен всегда прав.

Куда Путин привел Россию

Медленная путинская революция превратила Россию в гибридное тоталитарное государство. Оппозиция искоренена: смерть Алексея Навального в 2024 году символизировала окончательное подавление инакомыслия, а продление президентских сроков и послушная судебная система забетонировали власть Кремля.

В экономике государственный капитализм, подкрепленный национализациями (начиная с ЮКОСа в 2003 году), направляет ресурсные богатства лояльным силовикам для стабилизации режима, частью чего становится война в Украине и милитаризация.

В социальной жизни строится националистическая, антизападная идентичность, насаждаемая через милитаристскую символику, школьную идеологическую обработку и чистки соцсетей. Война ускорила процесс.

Уязвимые места сохраняются: военные потери, экономический спад и подавляемые молодежные протестные настроения остаются угрозой общественному договору с режимом, «подписанному» в страхе и по принуждению. Латентное давление сохраняется и может стать, как и в в 1917, и в 1991 годах, причиной следующего переворота в России, когда (точнее, если) государственные репрессии превозмогут общественную адаптивность и управляемость.

Великий имитатор

Путинская инверсионная революция совсем не уникальна – она продолжает мировую традицию революций, закончившихся не свободой, а архаикой. Новейшая история предлагает два ярких прецедента — с разницей в тридцать лет, но с пугающим сходством.

Первый — Иранская революция 1978–1979 годов. Начавшись как восстание против шаха, его репрессий и прозападного гламура, революция завершилась формированием шиитской теократии. Власть перешла от светского авторитаризма к духовному догматизму: ислам стал правом, женщины — объектом государственного контроля, политическая система — инструментом принуждения. Произошла не просто смена режима, а замещение модерна сакральным тотализмом, оформленным в новые формы, но с древними смыслами. Светскую диктатуру сменила ритуальная, с фетвами вместо законов и мучениками вместо граждан.

Второй прецедент — Арабская весна 2010-х. Революционные взрывы в Тунисе, Египте, Ливии, Сирии начинались под лозунгами свободы, справедливости, прав человека — но в большинстве случаев обернулись либо новым автократическим режимом (как у ас-Сиси в Египте), либо разрушением государства и возвращением к племенной, религиозной или милитарной идентичности. Символический круг замкнулся: попытка модернизации — крах государства — регресс в донациональное государство.

Эти истории показывают, что революция в XXI веке — скорее не путь в светлое будущее, а инструмент демонтажа модерна, способ вернуться к сакральному, к исключению, к ритуализированной власти. Путинская Россия — один из важнейших эпизодов цикла. Только фокус в том, что такие медленно выстраиваемые государства очень быстро разрушаются, слиняв, совсем по Розанову, за два, максимум три дня.

От них остается «буквально ничего».

Аарон Леа и Борух Таскин, The Moscow Times